– Безопасней было отсидеться в Латфоре, – соглашаясь с его мыслями, произнес монах. – По крайней мере, пока не станет ясно, кто в этой сваре за кого встанет. Все сейчас смутно, а мы вроде бы ни с кем – а значит, против всех.
– И значит, все – против нас. – Дарина усмехнулась. – Не привыкать и к такому.
– Действительно, тебе, может, и не привыкать, – подтвердил Шелест. – Но это противостояние не в таких масштабах, к которым ты привыкла.
– Да что ты говоришь?! – В тоне женщины появилась явственная злорадная издевка. – А тебе, нужно думать, придется что-то резко в жизни менять, да? Вас, монахов, все ведь безумно любят!
– Не об этом речь, – спокойно ответил на ее выпад Шелест.
– Если ты хотел остаться в Латфоре, остался бы с Ольмом, зачем поехал с нами? Я вообще вас всех не пойму – то сломя голову рветесь защищать границы Харада, то обратно повернуть мечтаете, чтоб понадежней сховаться.
– С чего ты взяла, что я хотел там остаться? Я совершенно этого не хотел, – возразил ее собеседник.
– Зачем тогда говорить?
– Я считал, что там безопасней.
«Конечно, там безопасней. – Мысли Саммара перекликались с общим разговором, хотя сам он не произносил ни слова. – И прибыльней. Сидишь себе во дворце, во-первых – в тылу, во-вторых – телохранителям очень неплохо платят. Еще вчера было все предельно ясно. Теперь, когда мы тронулись в путь, меня мучает вопрос: зачем я еду в Харад? Поздновато для таких мыслей, если уж принял решение. И все же – зачем? Ради сопливых воспоминаний Гыда? Нет, не то… Да и есть ли они, эти воспоминания? В десять лет он, конечно, еще пас в горах овец, но в тринадцать-то уже бегал в моей сотне по Озерному краю. – Наемник легко тронул носком сапога лошадиный бок, понуждая животное ускорить шаг. – В Ольмхольме каждый из нас прожил намного дольше, чем в Хараде. Тогда что это за неуместная сентиментальность? Возвращаться сейчас в Харад через территорию Княжграда и Потлова – верная смерть».
– Я всегда думал, что Харад – это на самом деле не место. Харад – это идея, – тихо произнес Шелест.
Саммар посмотрел в сторону ссутулившей плечи фигуры в рясе. Вздохнул – то, что слова монаха могли эхом сопровождать мысли, его ничуть не удивляло. Удивляло его, что в большинстве случаев тот оказывался прав. И правота его была Саммару ближе, нежели его собственная.
– Идея свободы, – уточнил Шелест.
Гыд с Дариной переглянулись.
– Не знаю насчет идеи, – после некоторого замешательства вставил Гыд. – Я-то домой еду. У меня там семья. Мама. Отец.
– И я домой… – Дарина перехватила поудобней повод. На ее лицо набежала секундная грустная тень, которую оставляют воспоминания. – Ты никогда не говорил, что скучаешь по ним.
– Я скучаю? Нет, конечно. – Гыд удивленно глянул на спутницу. – Нет. Скучать – значит болеть. А я не болею. Я о них думаю!
– А я скучаю. Очень скучаю.
– Ну, у тебя все по-другому, – протянул младший харадец. – У тебя там не только родители.
– Да, – согласился с ним Саммар, – у нее на самом деле все по-другому.
Поворот, который приняла беседа, коснувшись Дарины, и заставила ее задуматься и замолчать.
– Кто-то тебя там сильно ждет? – нарушил молчание монах.
Дарина повернулась вполоборота и почти без обычного страха взглянула в обращенную к ней из-под капюшона темноту.
– Увидишь. Когда приедем. – Она помедлила, а потом произнесла: – Если приедем.
Саммар снова погрузился в свои противоречивые рассуждения.
Липкий опыт наемника нашептывал ему о единственно возможном выходе: найти способ перейти на сторону сильнейшего. В данном случае – на сторону имперской армии.
Ведь было уже так с ним в одной междоусобице, давно, правда, еще до того, как судьба занесла его на берега Вейерсдаля и сродственных ему озер. Сначала он сражался за одних, потом перешел линию фронта и стал воевать за других. Все объяснялось просто, никаких морально-этических заморочек, – на другой стороне платили больше.
«Но сейчас все не так…» Как ни старался чернобровый харадец, он не мог представить себя в рядах удматорских гвардейцев, подминающих в кровавом марше под себя Озерный край, Кряж, Потлов…
«Эх, старею… – решил бородач. – Старею, значит? А зачем тогда жалеть себя или что-то выгадывать? Смерть, она придет, как ни выворачивай, так что от нее петлять-то? Хотя бы раз сделать так, как хочется – как лежит на сердце. В Харад так в Харад. И мы бойне будем рады, и она нам… Гыда только жалко – не понял он ничего еще в жизни. Кроме блеска стали ничего и не видел. Чем для него жизнь измеряется? Мастерством в битве да теплым ночлегом после перехода. Вот и все счастье…»
Что есть путь?
Дорога, уходящая за горизонт, манящая неведомыми далями?
Почему она, собственно говоря, манит?
Разве не разумно предположение, что за твоей деревней возникнет еще одна деревня? Будет она больше или меньше, чуть-чуть иной или идентичной твоей, какая, в сущности, разница – все равно это будет еще одна деревня, так что же тут заманчивого?
Или глазу приятен калейдоскоп пейзажей, сменяющий друг друга с каждым истекающим часом путешествия? Леса – степи – пустыни – горы – береговая полоса?
А может быть, дорога – это возможность встречи с людьми, которых никогда не встретишь, сидя дома?
Или это шанс, дающийся судьбой мыслям? Чтобы они смогли найти родственные, близкие себе в вырванном из обыденной чехарды суеты вакууме восприятия?
«Вот там – да, там люди живут, а у нас что? Так, мутотень одна, – сетует на завалинке очередной дед Лапоть, скручивая самокрутку. – Там счастье, где нас нет. Значит, верно, что тутова его нетути…»