Время полета шара – промежуток между двумя дробными ударами сердца. Так стремительно.
Между взмахами ресниц, кажется, проходит вечность. Целые эпохи неторопливо сматываются на катушки времени, ленты хронологий цивилизаций одна за другой.
Сердце собирает кровь, чтоб сделать новый прыжок. Оно все еще медлит, не решаясь, собираясь с духом. А шепот подкатился совсем близко.
Он слышит его и находит похожим на звук смертельного шипения, хлынувший на подножие вулкана лавы.
Ужас выворачивает тело. Он отклоняется назад, почти падая на круп лошади, чтоб пропустить молнию света над собой. Но шару все равно как бить, это люди мучительно решают, насколько этичен удар в спину. Шару все равно – пройти через лопатку или, сделав возвратную петлю в воздухе, пробить грудину, ему всего лишь нужно добраться именно до этого сердца. Он с ним связан. К нему ведет его нить.
Свет настолько ярок, что выжженные им глаза разом слепнут и не видят больше ничего, кроме красным маревом затянутого огромного солнечного шара. Чей ледяной край, соприкоснувшись, вот-вот с треском вскроет грудную клетку. И с фонтаном крови выскочит ему навстречу горячее мокрое сердце. А весь мир провалится в бездну промерзшего, кристаллизовавшегося света, которая поглотит его.
Новый крик выгнул его спину, разворачивая друг к другу лопатки, как прижатые крылья пойманной за них птицы.
Этот поднявшийся вопль исходил от каждой клетки тела. Он поднял его и заставил широко распахнуть глаза. Он боялся, что ими, выжженными, уже ничего никогда не сможет увидеть.
Протяжный вопль ударился о доски потолка.
Перед распахнувшимися от ужаса глазами с дрожащими от напряжения зрачками, так же как и прежде, окно с едва заметно покачивающейся приоткрытой створкой. В стекле рамы – отражение ветвей, покрытых глянцевой зеленью листвы. Когда листья трогает ветер, от стекла отскакивают зайчики. Они уносятся куда-то вверх, в чистое небо, раскинувшееся над устроенным ветром переполохом глянцевых листьев…
А под потолком продолжает задумчиво сучить лапками паучок. Его работа кропотлива и монотонна. Паучок, вероятнее всего, философ.
Мозг отмечает различие картины, которая возникла сейчас перед глазами, с той, что была ранее.
Висевшую на тонкой веревочке поперек окна занавеску сдвинули далеко в сторону. К самому его косяку. Он цепляется за эту деталь. Почему-то она кажется ему важной.
Изо всех сил он старается больше не закрывать глаза. Это вызывает настоящую физическую боль. И в ней нет ничего ужасного – это просто саднящая боль в глазах, которым не разрешают моргать в положенный срок. Он чувствует ее и плачет. От счастья. Эта боль доказывает, что все-таки картинка с окном ему не привиделась. Что она реальна.
И он – в ней.
Чье-то шумное быстрое дыхание где-то совсем рядом.
Долго фокусироваться на одной точке по-прежнему больно, и взгляд снова сам собой соскальзывает. Моргает быстро – быстрее, чем это возможно. Не смеживая полностью веки. Лишь бы не закрывать глаз – за сомкнутыми веками другая вселенная. Полная ужаса.
К нему наклоняется лицо. Маленькая девочка – светло-русые кудряшки до плеч и очень серьезные серые глаза. Она прижимает указательный палец к своим губам:
– Тсс-с… – Вторая ручка протянута к его лицу. Он чувствует, что второй маленький указующий перст лежит на его собственных губах.
И тут он понимает, что шумное сбивающееся дыхание принадлежит ему самому.
– Не кричи так страшно, – говорит девочка. – Я уберу палец, если ты пообещаешь не кричать.
Она слегка картавит, произнося все еще трудную для ее возраста букву «р». Он не может ничего сделать – ни произнести слова в ответ, ни просто кивнуть. И остается только смотреть в ее глаза.
Ребенок убирает ручку с его губ. Потом поправляет подушку, очень осторожно укладывая поудобней его голову. Отжимает в стоящую неподалеку от его изголовья миску тряпочку, смоченную в слабом растворе уксуса, и кладет ее на его лоб.
Потом садится напротив на невысокий стульчик. Чинно поправляет на коленках юбку и открывает большую книгу в серо-коричневом переплете.
– Я буду читать тебе книжку. Это взрослая книжка, видишь, какая большая? Я буду читать по картинкам, хорошо? Потому что по буквам пока что не умею. – Она хмурится и наклоняется вперед, чтобы внимательней рассмотреть выражение его глаз. – Ты точно меня видишь? По-моему, видишь… Может, ты тогда скажешь что-нибудь? Это невежливо, вот так смотреть и ничего не говорить. Взрослые говорят, что это называется «пялиться». И что «пялиться» неприлично.
Она подождала ответа. Не получив его, обиженно поджала губки и продолжала:
– Ну, не хочешь и не надо. Тогда буду тебе читать, слушай. Будешь слушать? Ой, у тебя компресс сползает прямо на глаз… – Она поправила тряпочку. Прикосновение маленькой пухлой ладошки сминало кошмар – проступающей на внутренней поверхности век пустыни с холодным солнцем. Детская рука разгоняла волны чернильной ночной крови, легко круша на осколки шар молнии, пахнувший смертью. – Если уксус попадет в глаз – будет больно, – весомо добавила девочка со знанием дела.
Потом она села обратно на свой стульчик и принялась «читать», время от времени поворачивая книжку и показывая ему картинки, по которым строила рассказ. Когда ей надоело это занятие, она принялась рассказывать ему истории, которые, по ее словам, происходили с ней, но на самом деле очень сильно смахивали на сюжет нескольких, слепленных в одну историю, сказок.
Чем дольше он вслушивался в мелодию детского голоса, тем дальше отодвигалось видение приближающегося сгустка света и тем реальнее казалась комната с окном, через которое можно было видеть ветки деревьев. Уже было не страшно закрыть глаза, потому что он знал, что в следующий раз, даже если шар подлетит совсем близко, звук ее голоса поможет ему вынырнуть из бреда и снова оказаться в этой комнате.