У каждого свой путь в Харад - Страница 70

– Не твоего ума дело, – зыркает на племянника из-под шапки возмущенный Виенль Марр и, уже обращаясь к брату, добавляет: – Вот воспитываем их, учим, и что? Вот про то я и говорю – уважения мало! А ты прицепился – лошадь да лошадь…

– А чё сразу не моего ума дело-то? – не отстает мальчик. Он нахохлился, услышанные слова только добавляют ему уверенности в собственной правоте и несправедливости полученного подзатыльника.

– А то, – емко отвечает отец, – Ворк Хаггатс Опуни Наар!

– А почему «воспитываем их»? – вдруг задает вопрос юноша, идущий в колонне левее всех.

Все замолкают и косятся в его сторону. Это Касси Лорканир Виенль Марр, вены на его лбу вздулись от натуги – ему тяжело, но показать свою слабость еще тяжелее. Может, потому он и вмешивается в спор позже.

– Кроме Ворка, все вообще молчали. Кто отличился – Ворк. Как обычно. А кому раздача – тоже, как обычно – всем!

И поднимается галдеж недовольной родителями молодежи. Каждому есть что сказать.

Всю оставшуюся дорогу до дому Виенль Марр просчитывает, на чем можно сэкономить за зиму, чтобы к пахоте разжиться кобылой. Расчеты получаются плохо. И, уже не обращая никакого внимания на словесную перепалку вокруг, он время от времени вздыхает:

– У-ва-же-ни-я! Разве ж это мало – уважение-то?

Листопад все еще смотрел вслед удаляющимся крестьянам, невольно ловя обрывки произнесенных ими фраз, как вдруг ему в голову пришла совсем уж крамольная мысль:

«А что, если травница все-таки умерла, но они ее на самом деле не похоронили? Держат в каком-нибудь доме непогребенное тело в качестве оберега или еще чего, что селянам в их простоте может показаться вполне разумным? Оттого я и чувствую все это – из-за надругательства над смертью? О… Но тогда, получается, Север все-таки прав и жизнь берегинь – всего лишь естественная дорога к смерти. Ведь кроме смерти ничего и нет, по сути. Она везде. Во всем мире. Всегда. И тогда идиоты-селяне нарушают естественный ход необратимых вещей…»

Листопад свернул с центрального тракта и окунулся в хитросплетение маленьких улочек, разделяющих дворы и огороды. Кое-где низкорослые заборы обрывались обычной межой. То тут, то там нерешительно тявкали, заслышав шаги монаха, из глубины будок собаки. Кошки загодя избегали встречи с ним.

По этой удаленной от центра деревни улице с покосившимися домишками, жители которых любимцами судьбы явно не были, Листопад проходил уже не первый раз. И даже не второй.

И никогда не замечал раньше ничего необычного. Вот и сейчас у него не было никаких предчувствий. Ощущение чужеродного присутствия свалилось на него совершенно неожиданно. Он замер почти в полуобмороке. Как путник, рядом с которым в ясный солнечный день ни с того ни с сего сошла многотонная снежная лавина. И только сердце оставило за собой способность биться как сумасшедшее.

У него закружилась голова, перед глазами заплясали яркие белые пятнышки, а во рту пересохло. Рука в черной перчатке сама схватилась за перекладину забора.

«Это что еще такое?»

Было совершенно тихо, но Листопаду казалось, будто он слышит тонкий нарастающий звон. И в этот момент он мог поклясться, что звон издают те самые видимые им белые пятнышки.

В голове взорвалась единственная здравая мысль, неведомо как пробравшаяся сквозь полную дезориентацию его чувств: «Уходи. Отсюда. Немедленно».

Почему он не сразу обратил внимание на чердак заброшенного дома в глубине заросшего сада, стало ясно несколько дней спустя.

В тот момент он об этом не думал.

В тот момент думать – вообще не было главным в жизни. Самым важным стало желание спасти себя от неведомой опасности. Спасти не во имя какой-то цели. Не ради ордена и познания скоротечности жизни и бесконечности смерти.

Листопад вдруг понял, что отчаянно, до безумия хочет просто жить. Просыпаться перед рассветом, видеть, как восходит солнце, как распускаются под его лучами цветы, улыбаться всему этому (пусть даже никто и никогда не увидит за черным маревом тени улыбки на его лице), дышать полной грудью, есть, пить, ходить, куда взбредет в голову и понесут ноги…

Он медленно пятился к началу улицы, с которой свернул в этот переулок.

«А выходит-то, что ограниченный в своем мировосприятии блудослов монах Север все-таки идиот, – пронеслась в голове Листопада первая связная за все эти минуты мысль. Он нелепо взмахнул дрожащими руками, пытаясь ухватиться за ближайшую изгородь. Не смог, пошатнулся и начал медленно оседать на подгибающихся ногах в деревенскую грязь. – Берегини – это никакие не люди. Это самая настоящая монашеская смерть. Просто ее концентрат какой-то. Да и про осквернение сана – это точно не просто разговоры, ни разу еще, никогда-никогда так сильно не хотел жить. А это – ересь!»

Силы возвращались к нему медленно. Будто кто-то жадный цедил жаждущему воду по капле. В конце концов ему удалось подняться и, опираясь на ту же предательскую изгородь, медленно побрести в сторону дома.

Кошки как по команде подняли одновременно головы, повернувшись на звук его шагов. Дернулись и соскочили с облюбованных мест, стремглав бросившись к входной двери, как только завидели в неурочный час у калитки фигуру в рясе.

У хозяйки брови поползли вверх, когда вместо привычного собранного монаха с жесткой осанкой перед ее глазами предстала шатающаяся, не способная идти прямо фигура. Яная Сиг посторонилась, давая Листопаду пройти, и громко ахнула, всплеснув руками, когда тот, едва дойдя до кровати, рухнул как подкошенный.

Женщина кинулась на кухоньку, плеснула в одну миску бульона, в другую зачерпнула воды, и вернулась обратно – приводить постояльца в чувство.