У каждого свой путь в Харад - Страница 83

«Шелест, одно могу сказать: сейчас огласки получилось больше, чем могло быть при предложенном мной раскладе. То, во что стоило посвятить одного меня, теперь знают еще два человека, Рина и Гыд. Я не говорю, что они будут со всеми и каждым болтать об этом, я даже уверен, что и невзначай не обмолвятся. Но что они будут вести себя с тобой иначе, чем с другими, наблюдательный человек заметит. Я уж не говорю о том, что они будут думать об этом – а ты не единственный любитель подслушивать чужие мысли. – Саммар поднялся с кресла. – Я, пожалуй, тоже пойду прилягу. Не спится, знаешь ли, что-то последнее время по ночам. – Он сам улыбнулся своей шутке. – С чего бы?»

– Может, потому что спина болит? – вопросом на вопрос ответил монах и, чтобы скрыть свою информированность, добавил: – Ну мне так кажется. Помочь?

– Нет, нет, увольте, ваше высочество. Не утруждайте себя по мелочам. – Саммар отвесил шутливый поклон. – Вас ждут дела большей важности, касающиеся всей нации. Какое вам дело до одной больной спины… Думайте о судьбе всей нации. Не смею отвлекать вас.

И харадец скрылся за ширмой, оставив монаха в одиночестве размышлять о судьбах мира. До Шелеста все еще доносились его немного сонные мысли:

«Боялись предубеждений они… У меня никаких предубеждений нет, меня-то чего было бояться? Зачем скрывать? Есть здравое зерно в этом, конечно, но оно какое-то махонькое слишком. Бояться предубеждений против ордена можно было в Озерном крае, в Потлове – это да, но – Латфор? Это же колыбель для монахов!»

Шелест не знал, сколько времени он уже сидел в кресле, не занимаясь ничем, кроме своих собственных мыслей. В шатре не было часов. Если не считать тех, что были изображены на картине с видом набережной. Но их стрелкам можно было верить лишь дважды в сутки.

Глаза скользили по нарисованным улицам города. Монах все больше убеждался в том, что художник прекрасно срисовывал с натуры. Картина разве что не дышала утренним бризом. Чем больше Шелест смотрел, тем сильнее росло ощущение, что с минуты на минуту он услышит крики прибрежных чаек и почувствует запах свежей сдобы, долетающий из булочной на углу.

В сущности, отдавая размышлениям предпочтение перед сном, он всего лишь скрашивал время ожидания. Шелест знал, что принц Эльяди не задержится с принятием решений, касаемых их участи. Он ждал прихода слуги, который пригласит его обратно в шатер принца для продолжения разговора. Но те чувства, которые пробудила в нем картина, бросили на его мысли тень воспоминаний.

Перед глазами возник Латфор. Таким, каким он был, когда Шелест жил там. Все его обучение прошло в Латфоре.

Монах смутно помнил дорогу из Озерного края. Его и еще трех семилетних детей привезли в самый большой монастырь Латфора. У всех четверых проявились в раннем возрасте таланты, для развития которых многие монахи тратят всю жизнь.

Все дети, обучавшиеся в монастыре, были родом из разных княжеств. Шелест не помнил, чтобы с ним учился хотя бы один латфорец. Старшие монахи шутили, что провинции не в пример богаче на таланты, чем столица. Латфор издревле считал себя самым главным из государств, входящих в состав Ордена Чести. Памятуя о том, что на самом деле основали его намного севернее и в жилах основателей не текло ни капли латфорской крови. Здесь все и каждый считали себя живущими в центре мироздания.

Выходить из монастыря никто не запрещал, и послушники часто гуляли за его стенами. Шелест, не особенно любивший компании, в такие путешествия предпочитал пускаться в одиночку. Это продолжалось до тех пор, пока однажды ему в спину не прилетел камень, брошенный кем-то из тут же пустившейся наутек ватаги местной ребятни.

Тогда предупреждающие слова старших о том, что даже здесь, в просвещенном Латфоре, многие относятся к представителям ордена без должной терпимости, наконец-то были им осознаны в полной мере.

Никогда у Шелеста – ни тогда, ни после – в подобных ситуациях не возникало желания отомстить обидчикам. Как, впрочем, и объяснить их неправоту. Вообще человеческие создания казались ему в своем абсолютном большинстве слишком примитивными, скучными и не заслуживающими внимания. Самой максимальной из всех испытываемых им к человеческому роду эмоций была на тот момент жалость.

Такая, которую можно испытать к кому-то намного глупее себя, кто, не сознавая ответственности за себя самого, постоянно вредит себе по любому поводу.

Чем дольше он наблюдал за людьми, тем больше их мировоззрение ставило Шелеста в тупик. Истинность философии, исповедуемой монашеским орденом, никогда им сомнению не подвергалась, так как она казалась более чем логичной. Вся жизнь – это путь к Создателю, ничего особо не значащее путешествие к заветной цели, к Нему. И все, что требовалось от рожденных на земле, так это принять этот простейший факт. Но люди с самой ранней зари цивилизации упрямо цеплялись за жизнь. За ее материальные мелочи, за перипетии судьбы, стремясь удержаться здесь как можно дольше и любой ценой.

Шелест не понимал их терзаний. Не видел смысла в большинстве исторических фактов, и многие грандиозные свершения казались недостойными внимания. Шелест откровенно зевал на уроках человеческой истории все семь лет, отведенных в монастыре для ее освоения. Впрочем, и по этому курсу оценки были выше всех похвал, так же, как и по всем остальным.

Когда десять лет обучения в монастыре подошли к концу, Шелест вернулся в замок Хальмгардов. Перед отъездом из Латфора монахи поставили его в известность о родстве с монаршей фамилией. Новость не стала для юного монаха шокирующей. Он воспринял ее довольно спокойно, так как это объяснило догадки о странном перстне с гербовой печатью, который всегда был при нем.