У каждого свой путь в Харад - Страница 127


К оглавлению

127

Ноябрьское солнце уже который день ползало по небу, упорно не желая давать тепло.

Оно то выныривало из облаков, то погружалось в них вновь, словно забыв о собственном предназначении. Из-за этого поляну, где прятался дом Оденсе, почти каждый день накрывал лесной туман.

На рассвете удивленные лучи обнаруживали пелену, в которую было погружено все вокруг. В течение всего дня они пытались развеять ее, но в результате получалось только осадить туман, сгустив в путающиеся под ногами клочья. А из тех за ночь вырастала новая пелена.

Когда через оконце в комнату проникли любопытные солнечные зайчики, Годэлиск отложил бумагу и перо и встал из-за стола.

Не так давно берегиня разрешила ему уже не только по комнате прохаживаться, но и выходить за пределы дома. Она сразу же уточнила, что «только в солнечную погоду, простуда вам совершенно ни к чему», и взяла с Годэ обещание по этому вопросу слушаться ее неукоснительно.

Годэлиск осознал свою ошибку очень скоро. Эльф быстро выздоравливал, и вынужденное затворничество все больше душило его. Поэтому свое обещание он старался обойти при каждом удобном случае.

Россыпь солнечных зайчиков вполне попадала, по его мнению, под понятие солнечной погоды.

Он накинул на плечи сюртук, не утруждая себя просунуть руки в рукава.

– Гулять собрался? – спросила девочка. Она забралась на стол и чертила пальчиком по только что написанным им буквам.

– Ага. – Эльф внимательно посмотрел на нее.

– Мама будет ругать. – Девочка не отрывала взгляд от эльфийской вязи на бумаге.

– Я знаю.

– Ну да, ты знаешь. – Она силилась найти знакомые буквы. У нее это не получалось, и она недовольно морщила окруженный кудряшками лобик.

– Пойдешь со мной?

– Нет, конечно, вот еще! – фыркнула девочка. Она закрыла сначала один глаз, глядя на бумагу, потом второй. Поджала губки и нахмурилась. Потом шлепнула пухлой ручкой по листу: – Все, я поняла! Это неправильные буквы. Или ты их неправильно пишешь.

– Это неправильные буквы, и я их неправильно пишу, – улыбнулся эльф. И спросил: – Почему «нет, конечно»?

– Потому что мне нельзя выходить из дома. – Девочка удивленно пожала плечами, поражаясь его непонятливости.

– Потому что ты маленькая?

– Ну да. Только не потому, что маленькая, а потому что слабая. – Она произнесла это медленно, потом посмотрела Годэлиску прямо в глаза. – Там небезопасно.

– А если вместе со взрослым кем-нибудь? И сильным?

– С таким, как ты? – На ее лицо набежала секундная тень.

Эльф внимательно следил за выражением ее лица.

– Да. С кем-нибудь, кто может защитить.

– Нет, защитить никто не может, – пробормотала девочка, отрицательно качая головой. – Никто не может защитить. Нельзя выходить из дома.

– Ты уже это говорила.

– А ты уже спрашивал. – Девочка снова стала рассматривать буквы. На лбу вновь собрались морщинки. – Не может быть, чтобы такое красивое было неправильным.

«Может быть неправильным все что угодно, – думал эльф, глядя на девочку. – И что думаешь, и что видишь».

– А может, все-таки пойдешь со мной?

– Иди-иди, – махнула рукой девочка. – Сам гуляй. И пусть тебя одного ругают.


Годэлиск сидел под деревом на перевернутом ящике. В такие ящики собирают на потловских равнинах во время урожая фрукты. Длинные прямоугольники сколачивают из неплотно пригнанных друг к другу досок, с бортиком высотой в две пяди.

«Увядание природы перед грядущим зимним сном. Какая безысходная тоска во всем этом! – Эльф посмотрел вверх. – Неба как будто бы нет. Оно бесконечно – когда смотришь в него не отрываясь, вырастают крылья, и ты летишь небу навстречу, окунаешься в него с головой.

Океан – небо.

А сейчас это всего лишь ограниченное вылинявшими облаками пространство. Оно само падает на тебя, грозя раздавить».

– Вы опять не слушаетесь меня? – Вернувшаяся из деревни Оденсе появилась из-за угла избы. В руках у нее была плетеная корзина, прикрытая вышитым полотенцем.

– С утра было солнце, – уклончиво ответил эльф.

– С утра? – Оденсе всплеснула руками, а потом подбоченилась: – Вы с утра здесь сидите?! Уже полдень давно минул. Наверняка не завтракали и не обедали. Так ели что-нибудь?

Годэлиск покачал головой.

– Слушайте, нельзя же так, в самом деле! Вы еще не настолько здоровы, чтобы так наплевательски относиться к себе.

Дверь, которую она открыла, хрипло скрипнула. Дверь уже давно пережила свой век и не хотела ни открываться, ни закрываться. Разбухшая и покосившаяся, она сопротивлялась любому, кто пытался нарушить состояние ее предсмертного сна. Каждый ее скрип говорил: «Ах, оставьте меня наконец в покое!»

Оставшись один, Годэ снова окинул взглядом все, что окружало его.

«С вершины Харадской горы, с самого края ледника, окруженного бирюзой неба, можно увидеть такое, отчего нахлынет умиротворение от понимания величия Всевышнего и гармонии мира. И сама собой придет мысль о несовершенстве всего построенного людьми.

Мышиная суетливая возня, на которую им не жалко растрачивать такую недолгую жизнь. Там, в горах, понимаешь, какая несусветная глупость их война. Именно глупость. Пустышка.

Как можно согласиться оплачивать чью-то войну собственной жизнью? Как можно заставить себя поверить в то, что это твоя война? Что это того стоит? Любая война предполагает массовые убийства, голод и лишения – ну неужели нет ничего более интересного, чем можно заполнить свою жизнь?

Но нет, люди не думают об этом. Может, потому что редко кто из них попадает в такие вдохновляющие места, как Харад.

127