– Которая коснулась и людей, и собак? Насчет покоса явно не время. – Листопад улыбнулся. – Но ты мыслишь широко. Вот говоря о войне, ты не ошиблась. Скорее всего, мобилизация, и мужчины ушли скрываться в леса, чтобы избежать ее. То есть не просто на войну подались – иначе собак бы оставили.
– Хорошо. А все остальные где? Ну я не знаю – жены, дочери, дети…
– А с женщинами и детьми во время войны ничего хорошего не происходит. Ты не знала этого, Оденсе? Поэтому им тоже лучше всего спрятаться где-нибудь в лесу. И поближе к своим же мужчинам. Старуха осталась на хозяйстве. В ее возрасте страх потерять то, что держишь в руках, намного сильнее страха смерти. – Монах немного подумал и добавил: – Наверное.
– А может, они уехали всей семьей в какое-нибудь соседнее село на свадьбу, скажем?
– Нет. Опять же из-за собак. Не берут на свадьбы собак, хоть ты тресни. – Листопад снова улыбнулся. – Да и не удивилась она, когда ты про нападение в лесу сказала. Значит, привыкла уже к беззаконию. Вот и выходит, что не так уж и далеко мы ушли от избушки лесных людей. Я думаю, мы где-то неподалеку от града Рымана.
– А может, Потлов?
Монах покачал головой:
– Точно нет. Не живут там вот так обособленно. Всегда деревнями, сообща. – Он вздохнул и распрямил спину, осторожно потянув сначала одно затекшее плечо, потом другое. – И, как понимаешь, это точно не Предгорье, потому как гор нигде не видно.
Оденсе дремала, сидя в предбаннике, как вдруг раскрылась дверь и вместе с холодными клубами воздуха с улицы вошла старуха.
В руках у нее была лампа. Дверь стукнулась о ноги берегини и отскочила обратно – старушка вздрогнула.
– Чего это вы здесь сидите? – поинтересовалась она.
– Так это… мужчины там спят.
– Вот ведь мужики пошли, – старуха осуждающе покачала головой, – сами спят, а девку на мороз выставили!
– Ну так раненые… – промямлила Оденсе. – А я вон в шубе.
– И что? Хоть шерстью обрасти, как медведица, – разве ж можно в такую холодину человека от очага в сени гнать? Я вот молока принесла, излишек. Полкрынки в бадью, где на сыр молоко киснет, не влезло. Думала – раненым. Так и отдавать теперь не хочу. Держи, дочка, сама выпей.
Берегиня под конец этой тирады рассмеялась:
– Спасибо вам! Да только они меня не гнали. Правда. Я сама ушла.
– Боишься их, что ли? – В глазах бабушки, честно пытающейся понять странные взаимоотношения путников, возникло сомнение. Теперь она размышляла, а не стоит ли и ей начать их опасаться.
Оденсе отрицательно покачала головой:
– Нет.
– Так что ж за нужда тогда сидеть на морозе?
– Столько уже в дороге, что я как будто привыкла.
– Долго без дома уже? – И глаза старушки затуманились печалью при мысли о собственных детях, которые тоже сейчас были на морозе и без дома.
– С ноября.
Старуха заойкала, держась за щеки:
– Бедная деточка! Пойдем-ка со мной. У печи ляжешь, там тепленько.
Проходя по двору, Оденсе услышала вопросительное ворчание привязанных собак.
– За собак даже не думай, – резко сказала старушка, проследив за ее взглядом. – Я им молока не дам. Рылом они не вышли – молоко лакать. Каши я им наварила с одного хвоста. Быка-то забить пришлось, а хвост, он без надобности остался – наша-то собака…
Старушка осеклась, так и не закончив объяснять, куда подевалась их собака.
– А я сама хвосты не ем. Чевой-то брезгую. А он висит и висит с окороком рядом. Без дела. Высох весь. Давеча еще подумала: зачем он висит? А сейчас в коровник пошла, а собачка ваша выползла и смотрит так ласково да хвостиком дорожку метет – так я про хвост возьми и вспомни. У меня там чан с кипятком в избе, можешь, дочка, в сенях ополоснуться.
От мысли о горячей воде Оденсе чуть не замурлыкала. Это было почти счастье.
Чем дальше она отходила от бани, тем легче ей становилось.
Проснулась Оденсе на рассвете. Старуха уже хлопотала по хозяйству, время от времени звякали друг о друга неловко поставленные чаны и ведра. На груди у берегини сидела большая пушистая кошка.
Глаза у зверя были светло-голубые, а шерсть вся серая, кроме угольно-черных ушек и хвоста.
Кошка смотрела в глаза берегини. И было в них такое невероятное спокойствие, что уходить от этой кошки совсем не хотелось.
Старуха пекла на углях три лепешки. Сняла их и одну положила под полотенце на стол, вторую заставила Оденсе съесть, а третью завернула ей с собой. Взяв обещание, что девушка съест ее сама и с мерзкими мужиками делиться не будет.
Когда собачья упряжка выехала за ворота, старуха еще долго стояла и смотрела им вслед. Она вспоминала свою внучку, слеза увлажнила морщинку, идущую от глаза. Старушка молилась, чтобы и ее кровиночку кто-то приласкал и накормил в дороге, если придется и ей вот так же, день за днем, брести по снегу.
Она еще не знала, сколько и каких именно приветливых слов скажет по поводу путников два дня спустя, когда зайдет зачем-то в баньку и обнаружит там на лавке рядом с крынкой слабого еще низкорослика, которого сослепу поначалу примет за ребенка.
Впрочем, кошки Ниха не приняли, и когда меньше чем через неделю старушка выставила проводника за ворота, сердце у нее не заныло ни по поводу его почти прозрачной бледности, ни по поводу болтающейся у него на спине изрезанной в лохмотья одежды.
Рыман им было никак не обойти.
К препятствиям, которыми, несомненно, являлись окружающие со всех сторон болота, добавились стоящие на каждом перекрестке рыманские разъезды.
Рыман по старой привычке под шумок старался разжиться шальной деньгой. То здесь, то там на разъездах дружинники вводили собственные новые налоги. Насильственно средства у проезжающих никто не отбирал. Те, кого не устраивала плата, плевали и разворачивали обозы восвояси, под веселое улюлюканье дружинников. Хитрые переправлялись на сторону Потлова и искали проводников. Умные старались договориться. Хальмгардские деньги Листопада вызвали массу вопросов на первом же переезде. Путников пропустили, весело похлопывая по плечу, не спрашивая документов, и вежливо препроводили под арест в одну из занятых дружиной хат.