У каждого свой путь в Харад - Страница 61

И Светлому Братству указали единственное подходящее для его расположения место – лесную глухомань, максимально удаленную от политической и культурной жизни. Где можно всласть кричать, задрав голову в небо, лозунги, способные подтолкнуть страну к гражданской войне. И где это не вызовет общественного резонанса.

Но именно это и вызвало наибольший резонанс. Запрет публичных выступлений берегинь на площадях и выдворение их из городов тут же окрестили притеснением Братства во благо эльфийской расе. А так как никаких комментариев с эльфийской стороны не последовало, берегини расценили такое игнорирование как подтверждение своей правоты. Так флегматичные эльфы, чаще всего с усмешкой относящиеся к любой людской возне, стали для Светлого Братства врагами номер один.

И теперь, проповедуя по селам и деревням, берегини обвиняли их во всех бедах – от неурожая до понижения культурного уровня в обществе.

Вялотекущее противостояние продолжалось ни много ни мало четверть века. Так было до тех пор, пока кто-то не додумался вставить в проповедь о Свете и чистоте человеческой крови фразу о том, что каждый поддерживающий эльфов, сам того не понимая, становится врагом для всего народа Озерного края. Памятуя о том, что первым эльфов поддержал сам Доноварр IV.

Опрометчивая фраза поставила всех берегинь на одну ступеньку с изменниками, пытающимися свергнуть существующую монархию, указывая на ее несостоятельность и враждебность ее правления. Кроме того, косвенно она нелестно характеризовала и умственные способности Доноварра, который, сам того не понимая… Ну и так далее, и снова и снова.

Неизвестно, что разозлило владетеля Ольмхольма больше – пришедшее из провинции обвинение в измене или прозрачный подтекст, говорящий о скудоумии правителя, но результатом стала принявшая уже официальный характер полномасштабная борьба со всеми, кто представлял в его стране Светлое Братство. Чем меньше становилось адептов религии Света, тем большая нагрузка ложилась на плечи городских лекарей и врачей. Профессионалов, обучавшихся медицинскому делу в Латфоре, были единицы, и на всех болящих их категорически не хватало.

Доноварр понимал, что в медицине образовывается крупная брешь, не сулящая ничего хорошего. И что нужно искать кого-то, кто достойно заменит целительниц. А пока врачеванием занялись самоучки – знахари да аптекари, которым пришлось в короткие сроки научиться принимать роды и накладывать шины на переломанные кости.

Пока оставшиеся берегини бросались громкими фразами и звенели височными кольцами у деревенских колодцев, бывший ранее в опале монашеский орден тихими и немногословными речами постепенно завоевывал место в сердцах сильных мира сего.

Молчаливых монахов становилось все больше. Их побаивались – культ Стирающего Лица был овеян тайной и в отличие от берегинь, у которых все было просто и ясно, про монахов никто ничего не знал.

Но опять же – надо было у кого-то лечиться.

Монахи не обещали умиротворения и не разговаривали о всеобщей любви. Они раздавали порошки от температуры, вправляли кости и останавливали кровь. И сидели у постели умирающих до самого последнего вздоха.

Как целительницу в Светлом Братстве Оденсе признали за год до совершеннолетия. И дело было не в ее особых успехах и выдающихся способностях – берегинь стало совсем мало. Мало стало тех, кто мог нести Свет людям и воспевать жизнь, облегчая недуги и врачуя немощи.

А Свет людям был нужен. Так говорили старшие в Светлом Братстве. Да так считала и она сама.

И только люди, о которых заботились все – и берегини, и монахи, и сам Доноварр IV, – не знали о том, что им нужно.

За год до ее бегства из Озерного края умерла Ильсе. Они жили тогда в небольшой деревушке на берегу озера Харивайд. Наивно было рассчитывать, что, находясь прямо под носом у Ольмхольма, им удастся долго сохранять свое инкогнито. Но тем не менее жители деревни, которая была родиной Ильсе, скрывали опальных женщин несколько лет. До самой смерти травницы. Они, несомненно, не отказали бы в крове и ее ученице. И уж точно не выдали бы ее властям. Но…

Но сам факт похорон такой знаменитой берегини скрыть никак не удалось.

Сплетни и пересуды ползли уже давно. И деревней вплотную заинтересовался орден Стирающий Лица. Это было ясно по тому, как время от времени в ней появлялись монахи. Жили по месяцу-два и исчезали снова. Пока не появился тот, кто задержался более остальных.

Этот монах пришел в деревню в конце ноября. Тогда же, видимо из страха перед ним, Оденсе и Ильсе стали все реже навещать приносящие провизию деревенские кумушки.

В одну ночь, когда наставнице стало совсем плохо, девушка выбежала из своего убежища и как на крыльях долетела до ближайшего жилого дома. Травницу перенесли в яблоневый сад, под навес, устроенный вроде беседки в самом его центре. Оденсе просидела, держа руку Ильсе до самого конца, до последнего вздоха, потом ее увели, так и не дав вволю оплакать, спрятали в одном из пустующих на краю деревни домов. На похоронах ее, конечно, не было.

А вскоре про молодую берегиню вроде как забыли. Уже больше трех недель к ней не заходил никто, и питаться оставалось сушеными яблоками, чьи кусочки были развешаны на длинных нитках под самой крышей. Щедрая на дожди осень не давала мучиться от жажды. С прорехи в крыши лило – только успевай подставлять плошки.

Тем временем появившийся в деревне монах, обживаясь в доме старосты, лечил заболевших детей, зашивал неумелым плотникам раны. Делал все не хуже берегинь. Люди присматривались к нему, все меньше боялись и все чаще после смерти старой травницы задавались вопросом: а стоит ли вообще бегать на чердак старого дома, признавая тем самым свое знакомство с опальной Оденсе?